Евгений Москвин - Падение [Сюрреалистический роман]

Передо мной море затененных квадратных спинок кресел, из–за которых торчат волосатые шары голов, вертящиеся на упругих мышцах шей. Я знаю наверняка, что у кого–то из этих представителей человеческого рода слишком большой нос, у кого–то чересчур близко посажены глаза, у иного — неправильный прикус, и этот дефект непонятно зачем старается вылечить какой–нибудь никчемный стоматолог… Я скажу, чем вы все друг от друга отличаетесь… Ничем. Жалкие людишки, неспособные совладать с амбициями, захлестывающими вас практически каждую минуту.

На сцене кто–то упал. Опять нарочно. Хорошо бы он сломал себе руку, тогда снова появится хоть какой–то смысл в его жизни — конечность необходимо будет вылечить. Но актер целехонек. Все хорошо отрепетировано. Ради чего?

Иллюминация лежит на сцене белыми световыми пятнами. Тени актеров повторяют те же самые бесполезные движения, что и их хозяева. Даже в плоском мире теней свирепствует болезнь под названием любовь.

Глаза, везде глаза… пары глаз… в партере, в амфитеатре, на балконе… и в каждом взгляде горят нелепые страсти… даже темнота, чернеющая пелена залы не может растворить их.

Динамики выплевывают кипящую пену упругих музыкальных тактов, от этого звукового действа у меня начинает болеть желудок.

Нет, я не могу уйти отсюда, от этих жарких кричащих всполохов внешнего света, от этой дезориентирующей музыкальной полифонии, от этого тенистого леса кресел и человеческих конечностей, ибо я хочу понять все, следовательно, должен испытать всю боль (и в то же время ее не почувствовать).

Какой–то мужчина впереди начинает аплодировать, его темные перчатки рук сначала энергично плещутся в черном воздухе, но потом в мгновение ока исчезают за спинкой кресла; он понимает, что ошибся, ему неловко, но ничего уже нельзя исправить. У меня мелькает идея, что какой–нибудь тонкий психиатр смог бы довести этого мужчину до самоубийства — как раз отличный повод. Да, мне нужны люди, которые смогут понять мое учение, и среди них должны быть много психиатров–убийц.

Иллюминация чуть притухает, и тени актеров удлиняют свои ноги, в то же время растворяя плоские туловища и головы в беспредельной созерцательной темноте аудитории. Спектакль кончается, теперь можно отбивать себе ладони. Но я не буду аплодировать — чем меньше физических ощущений испытает мое тело, тем лучше.

Выйдя из театра, я долго ждал, пока оживленная толпа зрителей просквозит мимо меня, рассекая воздушные массы. Колонны театра, освещенные снизу, повисли надо мной, недвижимые и симметрические; их округлые продольные ребра рождали в моем горле какое–то странное сдавленное ощущение, затруднявшее дыхание и ломившее трахею. Слабые волны ветра отдавали водянистой ржавчиной.

Неясные лица афиш глубинными рядами смотрели из–за деревьев освещенного парка, пряча свои железнодорожные ноги в беспредельных движениях темноты.

Парк был огорожен высокими чернеющими прутьями забора, сквозь которые пробивался неоновый свет рекламных вывесок; входная калитка за моей спиной была распахнута; я обернулся и увидел, что она залита радужно–огненным пятном — Галицкий проспект.

Голоса людей:

«…Меринов опять хорошо сыграл…»

«…пойдем домой милый, а то Маша…»

«…он не сказал ей, что…»

«Чудесная ночь! Всю жизнь так и…»

«Как придем, надо будет посмотреть по…»

«У меня эти часы никогда не останавливались, идут уже…»

«…я там был очень долго…»

«…галерка постоянно переговаривалась.

— Да–да, им прямо не сиделось. Я думаю…»

«…Ким, в очередной раз, меня не подвел…»

«Посмотри, Даша, какая луна большая! Сегодня она явно наелась сыру и потолстела…»

Холодный порыв ветра разметал мои волосы, оголив ровную поверхность лба. Я почувствовал, как у меня начинают дрожать руки.

«Господи, да откуда же такое может…», «Раствори ее в воде и все…», «Мне нужно что–то другое, мне нужно…», «…взяться», «…получится. Я знаю», «…другой любви, мама!»

А мне не нужна любовь, ибо я влюблен в безразличие.

Огни улиц, тянувшиеся за театральным парком рядами несфокусированных пятен, трепетали в воздухе ромбовидными флагами. Радужно–белые краски и разноцветная пестрота неона ослепляли, их разбушевавшийся пожар отражался в глазах людей искрящимися световыми точками.

А монолитное здание театра все сияло, не двигалось; оно застыло в трепещущем сумраке ночи, расширяя своими колоннами черные пустоты человеческой жизни.

Дрожь в руках все не унималась. Я чувствовал, что мне необходимо выпить, иначе я просто не смогу сегодня успокоиться и нормально продолжить работу над своим философским учением. (Я писал уже вторую главу).

По пути домой я купил бутылку крепленого вина.

Войдя в комнату, я поставил бутылку на середину стола и, подойдя к окну, открыл форточку. Непромасленные петли сдавленно вскрикнули, но сейчас я вполне спокойно воспринял этот звук, — было позже семи часов вечера.

Я отправился на кухню за стаканом и штопором; когда увидел в прихожей свои черные ботинки, почему–то вздрогнул…

Мне необходимо было расслабиться. Я не употреблял алкоголь уже месяца четыре…

Легкий хлопок — бутылка открылась. Жгучий рубин вина заворочался в своей зеленой сводчатой келье. Я налил полстакана и, выпив залпом, откинулся на спинку мягкого кресла.

Вот так. Кое–кто заглушает этим страдания. Постоянно. Нелепые грязные свиньи. Пять миллиардов ошибок природы.

Я почувствовал, как в моем животе разливается приятная теплота. Неплохо… Я закрыл глаза, и быстрое биение сердца тут же улеглось, оставив свежие кровяные массы где–то в области шеи и головы; плавная волновая циркуляция отдавала в мочках ушей. На глаза накатила тонкая рдеющая пелена.

Лучше вообще ничего не чувствовать. Однако эти ощущения все–таки лучше любых нервов, следовательно, я выбираю их. Хотя бы.

Я налил еще вина и немного отхлебнул.

За окном шумели, волновались тени; оконные стекла чуть позвякивали, принимая на себя порывы разгулявшегося ветра. Мне казалось, что где–то в глубине двора слышатся человеческие голоса, но я не мог разобрать, о чем говорилось. (Да и не хотел, как всегда).

Резкий вкус влажного сахара на этот раз не сходил с моего языка, смешиваясь со слюной привычной стойкой терпкостью. В голове разливалась жгучая хрустальная нега. Я чувствовал, как белки моих глаз разделяются на тысячи кусочков красной сосудистой сеткой–мозаикой. Предметы в комнате утратили контуры, и мне казалось, что еще немного, и я смогу проникнуть в их внутренний мир, увидеть и раскрыть неподвижные тайны их душ.

Я допил второй стакан и прижал его коленом к подлокотнику. Вот так и жизнь прижимает ничтожное общество.

Порыв ветра за окном.

Я думал о ножках стола, которые сужались к своему основанию четырьмя усеченными конусами. В этом, на мой взгляд, скрывалась какая–то отчетливая и, в то же время, бесконечно далекая истина, преследовавшая только свои замурованные в глубины телепатического фактора цели. И я знал их, не подозревая самой истины.

Ядерная бомба. Нет, увы, невозможно. Любому человеку, так же как и всей механической сумме людей необходимо преподнести что–то постепенное. Другое вызовет яростный шок и будет восприниматься насилием. Общество осуждает террор. А между тем он есть великое добро.

Я должен, должен работать. Я создам великое неопровержимое учение и основные его пункты обязательно представлю на страницах этой книги. Разумеется, мой труд необходимо будет выпустить и отдельным изданием, я думаю, тираж составит не менее 5,5 миллиардов экземпляров. А может быть даже и больше.

Я налил третий стакан, и в бутылке осталась ровно половина, может быть, чуть меньше. Прежде чем выпить, я осторожно подошел к двери и выключил свет.

Я не оказался в полной темноте, как ожидал, — комната сохранила в себе отблески лунного озарения и расплывчатые огни уличных фонарей. Я хотел задвинуть штору, но передумал и сел на прежнее место.

Я залпом выпил третий стакан и застонал — нет, все–таки сказывалось то, что я пил нечасто, ведь теперь я опьянел совсем и уже не встану, просто засну в этом кресле. Черт! Мне начинало казаться, что я ускользаю от собственных страданий так же, как и все остальные.

По стеклу захлестал дождь. Я так и знал, я думал о дожде. Теперь нужно закрывать окно. Нет, не буду. Так делают люди, а я не хочу быть на них похожим. Но… в этом ли суть вертящихся в моей голове идей? Конечно, нет.

— …здесь находится…

Я широко открыл глаза.

— Кто это?.. Кто говорит?

Молчание.

Я был уверен, что это мне не послышалось и что этот странный голос доносился не с улицы. Следовательно, кто–то говорил внутри моей комнаты.